Неоседланные лошади [Сборник рассказов] - Рафаэль Арамян

Много лет назад, еще студентом, он не сказал с таким упрямством: «Только ты, только ты, и никто больше» той смуглой девушке с тонкой талией и полными ногами.

Встречались и болтали они часто, и каждый раз со звонком она, опаздывая, бежала в аудиторию. У дверей ее всегда ожидал преподаватель. Он отходил в сторону, уступая ей дорогу, и пристально-долгим взглядом смотрел ей вслед.

— Ты мне нравишься.

— Разве? — насмешливо улыбалась девушка.

После лекций долго бродили по улицам. За ними шел преподаватель.

— А я люблю двоих.

Он был молод и не знал, что так иногда бывает в жизни. А она хотя и была молода, но уже читала биографию Джека Лондона.

— Одновременно?

— Да. Ты знаком с биографией Джека Лондона?

— Нет.

— Так прочти.

Девушка откидывала назад голову, будто поправляя волосы, и улыбалась неспешно шедшему за ними преподавателю.

— Значит, об этом ты узнала из книг?

Тогда он еще мало чего прочел. И он не слышал этой песни: «Только ты, только ты!»

Потом он прочел много книг, узнал многое, но так и не поверил, что можно одновременно любить двоих. «Если любят двоих, — думал он тогда (так думает он и сейчас), — значит, одного любят, а другого жалеют». Эта мысль задела его самолюбие. Он решил, что его жалеют, а любят преподавателя. Иначе и не могло быть: он — простой студент, а тот был преподавателем.

Тогда он был молод и неуступчив. Тогда он не прощал ничего и еще не слышал песни «Только ты, только ты!»

Песня звучит в нарастающем темпе. Тревожные удары тамтамов рассказывают о грустной чернокожей любви, а скрипки поют о белокурой любви. «Только ты, только ты!» — с отчаянным упрямством твердит певец.

…Тогда, в студенческие годы, его обидело одно лишь предположение, что его любят из жалости, а потом, спустя годы, так и случилось.

Эта женщина, отмечавшая сейчас вместе с друзьями очередную годовщину окончания университета, в госпитале была медсестрой и с непоколебимым, суровым упрямством решила связать свою жизнь с инвалидом. «Романтика военных лет» — так говорит, так оправдывается сейчас сестра милосердия и прибавляет, что никогда не вышла бы за инвалида, не будь романтики военных лет, не бейся у нее в груди горячее, доброе, готовое к жертве глупое сердце.

Он потирает кулаком лоб и вспоминает…

Когда его призвали в армию, на железнодорожном вокзале собрались родные — мать, отец, сестра, брат.

В теплушке не было мест. Он стоял в дверях и прощался с матерью.

До сих пор помнятся омытые слезами, потухшие глаза матери. Они старались улыбнуться и плакали. Старались показаться беззаботными и, встревоженные, прятались в узких щелочках морщинистых век.

— Пиши часто, слышишь, каждую субботу, — говорила мать.

— Да, да, мама.

— Будь осторожен, не простудись.

«Не простудись»? — удивлялся он. Наверное, мать хотела сказать: «Не дай убить себя, сынок», — мысленно уточнял он, а вслух отвечал:

— Постараюсь, мама.

— Пиши часто, — просила мать.

— Да, буду писать.

Паровоз загудел печально и протяжно. Мать плакала, отец старался улыбнуться, брат затягивался давно уже погасшей папиросой. Потом отец достал из кармана три пачки папирос и протянул ему. «Откуда знает, что я курю?» — подумал он удивленно и взял папиросы. Поезд медленно тронулся.

— Пиши! — зазвенел вдруг девичий голос.

В дверях вагона снизу доверху бритые головы. Из-за голов почти не видна была бегущая за поездом девушка— его смуглянка с тонкой талией и полными ногами.

— Пиши, пиши обязательно!

— Куда?

— Вот адрес!

Рука не дотянулась до протянутого клочка бумаги, не коснулась ее руки. Чья-то чужая рука прикоснулась к ее руке, кто-то другой взял адрес.

Прошло время. Та девушка не дождалась его возвращения и вышла замуж, а он все писал и писал ей.

Где теперь эти маленькие треугольные, похожие на паруса, письма? Сожгла их она или хранит?

Он постарался выяснить их судьбу, когда вернулся с фронта. Он долго убеждал себя, что это очень важно, важнее, чем ее замужество. Это утешало, занимало и интересовало его до тех пор, пока она не сказала, что сожгла письма. Он почувствовал безмерную боль и удивился, что ему больно не оттого, что писем нет, — письма вдруг перестали его интересовать, — он потерял ее. Он больше не мог звонить, говорить с ней, требовать обратно свои письма, больше не мог обманывать себя, что беспокоится о судьбе писем. Письма — частица его души — обесцененными обрывками прожитой жизни были выброшены из круговорота сущего.

Спустя годы и это забылось. Забылись и девушка, и письма, но вдруг… кто-то ему позвонил и попросил прийти и забрать письма его погибшего друга.

Кому они были адресованы, кто был их хозяином? По дороге на место свидания он постарался припомнить, рассказывал ли когда-нибудь его друг, что любит. Нет. Друг никогда ничего не рассказывал, хотя на передовой все рассказывали о своей жизни.

Звонила женщина. Она в течение долгих лет хранила письма.

Хранила так долго…

Но почему же сейчас она отказывалась от них, а его избрала хранителем? Неужто его считают кладбищенским сторожем или складом старого оружия и вышедших из употребления вещей?

Он поехал на свидание в своей инвалидной мотоколяске. Он не выйдет из коляски, чтобы не показать срезанное до половины тело — живой памятник минувшей войне.

Женщина ждала его, как условились, в розовом платье, с пачкой перевязанных голубенькой ленточкой писем в руке. Он не сказал ей, что он безногий и приедет в коляске. Поэтому она не обратила внимания на него и его мотоколяску.

— Здравствуйте, — подчеркнуто бодро поздоровался он. Поздоровался и подождал ответа.

Женщина бросила на него удивленно-презрительный взгляд и, не ответив, прошла вперед. Отойдя от назначенного места свидания, она встала на углу улицы, на краю тротуара. Он подъехал к ней и сказал: — Вы мне звонили.

Женщина вздрогнула, потом вдруг растерянно улыбнулась и почему-то попыталась спрятать связку писем. Инвалидная коляска смутила ее. Откуда она могла знать того, с кем условилась встретиться.

— Значит, вы…

— Да, значит, я, — не дав женщине закончить фразу, жестко повторил он и, чтобы стереть с ее лица эту бессмысленную улыбку, проговорил: — Здесь нельзя останавливать машину. Поищем другое место.

Мотоколяска переехала на другую сторону тротуара и устроилась в тени деревьев. Женщина нехотя последовала за ним. Казалось, она вот-вот убежит.

— Да, это я. Вы звали, и я пришел. Здравствуйте. Как поживаете? Что поделываете? — он говорил свысока, будто не сидел в маленькой, низкой инвалидной коляске, а стоял на пьедестале. — Письма, конечно, принесли? Что же, они хотят быть у меня?

Женщина вдруг скороговоркой выпалила:

— В последнем письме он писал, что если не вернется… — она запнулась, — и если… Он просил передать письма вам. Некоторые страницы касаются вас.

— А вас ничего не касается?

Женщина не ответила. Она хотела бы оправдаться, но молчала.

— Итак, в них есть вопросы, касающиеся меня, — говорил он с пьедестала, и ему не нравился его нарочито высокомерный тон.

— Я исполняю его волю и…

— Что?..

Он смотрел на нее снизу вверх — взглядом невысокого, но надменного человека.

— И потом муж. Да муж… Почему вы так смотрите на меня? — Женщина почти кричала.

Какой-то мальчик остановился и удивленно посмотрел на них. Мальчик еще не писал писем, мальчик удивлялся. А он старался убить застывшую в уголках губ никому не нужную, презрительную улыбку и думал, что эта женщина чувствует себя виноватой лишь в том, что красит свои седеющие волосы, что явилась на свидание в нелепом розовом платье, что письма, от которых она так хочет избавиться, перевязаны голубенькой ленточкой.

Женщина беспокойно поправляла прическу, одергивала платье и пыталась незаметно развязать ленточку. Тщетные усилия — нельзя было скрыть того, что было в действительности. А действительность — это жестокость войны и беспомощная попытка замаскировать вычурную нарядность, скрыть все, что так резко обнажилось под его уничтожающе-насмешливым взглядом. Помнится, женщина отдала ему связку и, с трудом выговаривая слова, произнесла:

— Возьмите, прошу вас, его письма…

Сказала и умолкла. Они не называли имени погибшего. Он боялся оскорбить его память.

— Никого из его родных не осталось. Мать умерла в прошлом году.

Женщина бросила на него испуганный и молящий взгляд и собралась снова просить, но он опередил ее:

— Ну, конечно, вы так и должны были поступить. Я сохраню их.

Не было нужды говорить, что он просто печальная воронка от бомбы с прошлой войны, воронка, в которой люди пытаются похоронить свои воспоминания.

Женщина облегченно улыбнулась, оставила письма и почти бегом ушла.